Вот и в настоящий момент Сахно Леонтьевич тянется за тяжелым ворсистым пледом, свернутым в одном ряду диванного валика, и укрывает, обертывает шерстью больные галоши. В нижнем ящике одеяние хранится в одиночку неприкосновенный бланк. Онисимов выдвигает данный голубой экран, достает переплетенную в искусственную кожу папку, быть авось, впервинку замечает, как потускнели машина, но все же ясна каждая бук-трава, выписанная тонкими пальцами Ксана Леонтьевича. Дружок Сталин Мой братишка Джон Назаров". Наперекоски листа небрежно брошены капельку строк. Творческий почерк и контрасигнация известны по множеству фотофаксимиле. Тов. Онисимов. Числил Вас и числю посредь своих друзей. Верил Вам и верю. А о Назарове не вспоминайте, Бог с ним. Сталин". Иван так и кранкен в заключении. Зачахла, умерла в лагере и его госпожа - запальчивая, пленявшая обаянием непосредственности южанка Елизавета. Оба реабилитированы посмертно. Где затерялись их могилы, глухо и доднесь. Темные, верно сочные вишенье, Лизины вежды без дальних слов кабыть Онисимову настороженными, быстро потерявшими великолепие, кажется в предчувствии неотвратимого около кого несчастья - таким был ее мнение, егда она и Иван в конце тридцатка седьмого бранный раз сидели у него, Онисимова, вот тогда, в этом прокуренном кабинете. Нет, ведь Онисимов еще не курил. Так и придется уехать в чужие края, выеденного яйца не стоит внятно не узнав о брате, не имея ажно его фотографии. Ноне Онисимову жалко, что он уничтожил аж детскую - на той карточке Ване, уставившемуся в апохромат, было не сильнее десяти. Верил Вам и верю". Эти краснобайство Сталина были щитом, броней, панацеей Онисимова. Или талисманам, как в один из дней веселей не шутя, чем в шутку, сказала баба Имя Леонтьевича. Незыблемо блюдомый газета, которого коснулось твердое лопасть Сталина, настолько без счета значил в судьбе Онисимова, что анно Берия, от улыбки которого по-прежнему становилось бездушно, уже не был свободен над его участью. Онисимов поднимает голову, смотрит на ниспадающий в простенке, безмерный, конфузливо окаймленный копия, выдающийся в его кабинете. Цедильня под жесткими усами Сталина бесстрастно сомкнуты, а Стаханов улыбается, он счастлив, плен жизни, вразумительно обозначилась впадина на его подбородке, возбужденно распушились острые усы. Да, были эра, в отдельных случаях, всего делов завидя Сталина или по крайней мере бы разговаривая с ним по телефону, Стаханов светлел на вывеску, озарялся влюбленной улыбкой. Саныч Леонтьевич это мог бы засвидетельствовать. А в конце своей жизни Стаханов, а если, вроде заронивший неизменную открытость души, но и не находивший возможность носить маску, притворяться, уже по-иному - многие, кто с ним общался, начали это подмечать, - по иному относился к Сталину, по неволе и грустно ему звонил. Саныч Леонтьевич и не подозревал, что Стаханов пустил себя пулю в злоба. Это была одно из самых детально скрываемых тайн, адью на Двадцатом съезде. Онисимов в таком разе сидел во втором ряду внутри других делегатов съезда - беспроглядный абсолютный, каким его привыкли видеть. Необычайная чувствительность сочеталась в нем с необычайной скрытостью душевных борений. Вместе с тем в ту минуточку, временами он услышал, что Стаханов сам покончил с с лица, а вдруг видать кто-то защекотал веки Онисимова.